class="p1">Видно было, что Толстый постарался на славу. Он не мог усидеть на месте, поминутно вскакивал, переставлял миски, перекладывал ложки, предлагал посолить и поперчить, в общем, создавал уют.

Бес водрузил на стол большой красный огнетушитель.

– Шампанское «Тундра» – объявил он, свинчивая осторожно пробку.

Огнетушитель злобно зашипел, словно тысяча злых котов и испустил аромат свежей браги.

Первым делом Бес и Сизый отправили с Толстым в Техздание долю Хилого и Блюма. Отложили порцию для Вангога.

Затем Сизый, подняв кружку браги, произнес короткий стихотворный спич.

– Служите, гуси, как мы служили. А мы служили, не тужили.

И немедленно выпил.

Банкет начался.

Мы принялись таскать горячую картошку прямо со сковороды, время от времени остужая ее бражкой. Тосты были довольно однообразны и прославляли в основном воинов Первой Площадки.

Хмель начал согревать нас, и мир вокруг заметно потеплел и окрасился в нечто розовое, помимо вечного хаки.

Мы познакомились с прибывшими вчера гусями.

Царь Додон, низенький, раскосый, с непроницаемым лицом юного Будды, оказался представителем маленькой, но гордой северной народности и специалистом по засолке рыбы и установке песцовых капканов.

Станиславский, юноша бледный со взором горящим, был настоящим театральным режиссером. Призванный в армию в день получения диплома, он не успел еще потрясти мир искусства ни одной постановкой, но исполнил главную роль Маугли в выпускном спектакле.

Додон и Станиславский познакомились вчера, прибыв на Площадку, и с тех пор не могли наговориться. У них явно имелось, что поведать друг другу. Это было похоже на диалог жителя Венеры с обитателем Марса, если бы, конечно, судьба забросила их на Землю.

– Я в школе-интернате в телевизоре Большой театр видал, Москву видал, Брежнева, Андропова, Пугачеву, всех видал, – говорил Додон, – а ты что видал?

– По телевизору и я все видел, – отвечал Станиславский, – и оленя, и тюленя, и пургу.

– Нет, – подумав, сообщил Додон, – пургу в телевизоре видеть нельзя. Пургу только понять можно…

– Эй, Станиславский, изобрази что-нибудь, – попросил Бес, которого начал утомлять процесс конвергенции двух культур.

Уговаривать Станиславского не пришлось.

Он вскочил на лавку, глаза его сверкнули каким-то животным блеском. В правой руке вспыхнул бледным серебристым огоньком кухонный нож. Станиславский описал клинком изящный полукруг и закричал:

– Мы с тобой одной крови, ты и я! Где ты, Багира?

Мы захлопали, а Чебурген крикнул: «Браво!».

Воодушевленный Станиславский продолжил:

– Я принес Огненный Цветок! Где вы, братья-волки? Где ты, старый Балу?

– Я здесь, – раздался снаружи хриплый голос.

Балу говорил откуда-то снаружи. Мы повернулись в сторону звука. В форточке маячила довольная физиономия вечно пьяного Вангога.

– Я-то здесь, а вы, я смотрю, пьете тут, суки, без меня…

– Что случилось? – удивился Сизый.

…А случилось вот что…

Вангог, отправленный на работу в порт Тикси, прибыл к военным строителям вовремя. Опохмелившись со стройбатовцами, принялся работать с огоньком на разгрузке склада. Менее чем через час украл ящик сгущенки и самовольно покинул место работы. При попытке загнать сгущенку гражданскому населению, познакомился с Зиной, женой мичмана.

Мичман же, очень кстати, находился в служебной командировке, и Вангог был приглашен Зиной к ней домой для рисования ее портрета.

До портрета дело видимо не дошло, поскольку Вангог и Зина распили совместно две бутылки портвейна и вследствие этого вступили в неуставные взаимоотношения. После чего Вангог постеснялся будить Зину. Рисовать же ее спящей «ню» не счел возможным. Как джентльмен, ушел по-английски, прихватив на память три бутылки водки из мичмановского холодильника.

Вернувшись на склад, распил одну бутылку с коллегами из стройбата, а еще две поменял у них же на три автоматных патрона. Добравшись вечером до родной Первой Площадки и не обнаружив никого в кубриках, решил всех поразить и удивить. Вскрыл оружейку, благо ключ имелся на связке дежурного, брошенной возле телефона вместе со штык-ножом. Вставил все три патрона в магазин и, зарядив автомат, подкрался к кухне.

Подслушивал под окном, пока не услыхал подходящую реплику. Как художник, то есть человек не чуждый прекрасному, вступил в игру в полном соответствии сценическому моменту.

Далее Киплинг кончился и началась Советская армия.

– Пьете-жрете, значит без меня? – горько прошептал Вангог в форточку.

Тут его голова пропала, но вместо нее появился ствол АКМ и расстроенный художник дал короткую, в три имевшихся патрона, очередь, целясь в сковороду.

Вместе с грохотом автомата погас свет. Зазвенела какая-то посуда. Я оказался под столом, не понимая, как попал туда столь быстро. Кто-то сопел на мне. Я протянул в темноте руку и нащупал валенок.

Звуки начали постепенно возвращаться. Первое, что я услышал, была общая ругань и дикий смех Вангога снаружи.

– Мужики, все целы? – спросила темнота голосом Беса.

Начали откликаться. Лежавший на мне пошевелил валенком и пробормотал:

– Какой ход! Какая мизансцена!

Это был Станиславский.

Чиркнула спичка. Сизый зажег аварийную керосиновую лампу.

Вангог снаружи хохотал и заливался шакалом. Кажется, у него началась истерика.

Бес с Чебургеном и Сизый выбежали на улицу. Через окно мы увидели, как в свете прожекторов Вангог бросил автомат и рванул в тундру.

Товарищи настигли пьяного живописца и, повалив в снег, принялись пинать валенками.

– Да, неласково здесь относятся к художникам, – заметил мне уже пришедший в себя Станиславский.

– Посмотрим еще, что делают с режиссерами, – сказал я.

Царь Додон невозмутимо сидел на лавке, ковыряя что-то на столе. Он, похоже, единственный остался на месте и не спрятался при обстреле.

Лицо его выражало безмятежный покой.

– Однако, пуля вот здесь прошла, – сказал Додон.

На столе, возле сковороды чернела свежая кривая выемка. Из-за острого угла пуля, зацепив стол, изменила траекторию и ударила в выключатель, убив электричество.

Вторая застряла-таки в столе, и мы извлекли ее ножом и пассатижами.

Третью мы так и не обнаружили, хотя все слышали три выстрела, и пришедший в себя после профилактических побоев Вангог клялся, что патрона было именно три.

– Добро пожаловать на Площадку, – сказал нам Бес. – Небольшой праздничный салют в вашу честь. Настоящая служба скоро начнется.

И она действительно началась.

…Вечером на Площадку позвонил Панфил. Он уже заступил дневальным в своей новой роте.

– У нас просто Чили, – сообщил Панфил, – мослаемся по черному. Мы с Чучундрой дневалим. Завтра после наряда заходим на боевые дежурства. Джаггер уже на смене, за него землячок Чингачгук мазу держит. Ну, нас тоже прикрывает. Короче, Бабай, жить можно. А вы с Кроликом как?

Я рассказал.

Панфил помолчал и заявил, что комментировать такое он не может, а лучше прочтет стихи.

– Валяй, – сказал я, – привет пацанам!

…Последний месяц – как с ума сошел,

По комнатам брожу я вечерами.

А все прекрасно, тихо, хорошо.

Но нет покоя, это – между нами.

Я помню зону вечной мерзлоты,

Где побывал. Ведь побывал, ей-богу,

И те места, где не был даже ты,

Опять зовут, зовут меня в дорогу.

Я вспоминаю север, где ветра,

Где белой ночью – солнце словно рана,

Где различаешь друга и врага,

Где мокнет тундра в молоке тумана.

Собраться снова? Все переменить?

Но нет – я слишком многим здесь привязан.

Куда, куда? Я начинаю пить,

Хоть раньше я с тоски не пил ни разу.

Опять, опять по комнате хожу.

Пылает мозг, а сердце бьется вяло.

Жду перемен. Не действую, а жду.

И времени осталось слишком мало.

17

…Снег оставался только в распадках. Тундра покрылась мелкими бледно-пестрыми цветами и мхом. Ночь почти сошла на нет, а день продолжал прибывать.

Сизый и Вангог дембельнулись.

Мы дежурили шесть-через-шесть. То есть шесть полных часов проводили на боевом посту, за пеленгатором, а затем шесть следующих часов отдыхали. Во время отдыха можно было спать, есть, мыться, общаться, писать письма,